Неточные совпадения
Всякий русский человек поймет, когда скажут про кого-нибудь; «Экой
гоголь!..» или: «Смотри, каким
гоголем выступает…», хотя
гоголь никак не выступает, потому что почти не может
ходить.
Наружною величиной лысена в перьях не меньше средней утки, но собственно телом — немного больше чирка: цветом издали вся черная, а вблизи черновато-сизая или дымчатая; ноги хотя торчат в заду, как у нырка, но все не так, как у гагар и
гоголя; она может на них опираться больше других, настоящих уток-рыбалок, и даже может
ходить.
Я не нахаживал гоголиных гнезд, но нет никакого сомнения, что
гоголь устраивает их в камышах над водою, как гагары, лысухи и, вероятно, другие породы уток-рыбалок, потому что
гоголь более всех их лишен способности
ходить.
Гоголь почти вовсе
ходить не может и поднимается с воды труднее и неохотнее еще, чем гагара.
Вслед за тем
Гоголь попотчевал графа лакомством другого сорта: он продекламировал с свойственным ему искусством великорусскую песню, выражая голосом и мимикою патриархальную величавость русского характера, которою исполнена эта песня: «Пантелей государь
ходит по двору, Кузьмич гуляет по широкому» и т. д.
Сестра лежала в одной комнате, Редька, который опять был болен и уже выздоравливал, — в другой. Как раз в то время, когда я получил это письмо, сестра тихо
прошла к маляру, села возле и стала читать. Она каждый день читала ему Островского или
Гоголя, и он слушал, глядя в одну точку, не смеясь, покачивая головой, и изредка бормотал про себя...
Как он проводил свое время в Петербурге, это мне не совсем известно, но судя по тому, что он был знаком почти со всеми современными ему знаменитостями, надо полагать, что он жил не исключительно в свете и среди своих военных товарищей, а держался умных кружков: он лично знал Жуковского, Пушкина, Дельвига,
Гоголя, Каратыгина и Брюллова,
ходил в дом к Толстым, где перезнакомился со всем тогдашним художественным миром и сам с успехом занимался как дилетант и живописью и ваянием, что необыкновенно шло его изящной натуре.
А если он раздобылся красной рубахой, дырявыми сапогами и мало-мальски приличным чекменем, он
ходит по пристани
гоголем и знать ничего и никого не хочет.
От 26 сентября. «Я тебе еще не писала, что на днях должно выйти новое сочинение
Гоголя, содержание которого неизвестно; оно печатается под величайшим секретом в Петербурге по его поручению; ждем и нетерпеливо, что может оно заключать? У нас же
прошли слухи, что будто это отрывки из его переписки с друзьями, что будто он сжег второй том „Мертвых душ“ и так далее; слухи, по которым должно заключить, что он не совсем в здравом уме, по крайней мере слишком односторонен».
Она сама сказала ему один раз: «Послушайте, вы влюблены в меня…»
Гоголь осердился, убежал и три дня не
ходил к ней.
Причины же, почему я так поступил, состоят в следующем: четыре года
прошли, как мы лишились
Гоголя; кроме биографии и напечатанных в журналах многих статей, о нем продолжают писать и печатать; ошибочные мнения о
Гоголе, как о человеке, вкрадываются в сочинения всех пишущих о нем, потому что из них — даже сам биограф его — лично
Гоголя не знали или не находились с ним в близких сношениях.
Пятого ноября, я еще не
сходил сверху, потому что до половины второго просидел у меня Кавелин, только что успели прибежать ко мне Вера и Машенька, чтоб послушать «Арабески»
Гоголя, которые я накануне купил для Машеньки, как вбежал сам
Гоголь, до того замерзший, что даже жалко и смешно было смотреть на него (в то время стояла в Петербурге страшная стужа, до двадцати трех градусов при сильном ветре); но потом, посогревшись, был очень весел и забавен с обеими девицами.
Прошло двадцать лет, вся русская публика признала вслед за Белинским великое значение
Гоголя, и порицатели его принуждены были умолкнуть…
Расчувствовавшись, Макар Алексеич уже не ограничивается и сомнениями, — а даже до негодования доходит и задевает людей почище себя: «Что фрак-то на нем сидит
гоголем, что в лорнетку-то золотую он на вас смотрит, бесстыдник, — так уж ему все с рук
сходит, так уж и речь его непристойную снисходительно слушать надо!
Тогда графиня уже была матерью целой вереницы детей, и старшая дочь (теперь Е.В.Сабурова) еще
ходила в коротких платьях и носила прозвище Булки, каким окрестил ее когда-то
Гоголь.
Пушкин,
Гоголь, Лермонтов, Тургенев, Достоевский. Все — огромные, как снеговые горы, и, как горы эти, такие же далекие и недоступные, такие же неподвижные, окутанные дымкою сверхчеловеческого величия. Среди них — такой же, как они, Лев Толстой. И странно было подумать, что он еще жив, что где-то тут, на земле, за столько-то верст, он, как и все мы,
ходит, движется, дышит, меняется, говорит еще не записанные слова, продолжает незаконченную свою биографию, что его еще возможно увидеть, говорить с ним.
Орест Миллер не был крупным ученым и в истории науки имени своего не оставил. Наибольшею известностью пользовалась его книга «Русские писатели после
Гоголя», собрание публичных лекций о новых писателях — Тургеневе, Льве Толстом, Достоевском, Гончарове и т. д., — статей журнально-критического типа. Он был страстным почитателем Достоевского, с большим наклоном к старому, чуждающемуся казенщины славянофильству. В то время
ходила эпиграмма...
А Василий Иванович, которому князь Иван Андреевич Прозоровский через довольно, впрочем, продолжительное время, как то требовало, по его мнению, его княжеское достоинство, сообщил о вероятном согласии своей дочери на брак с его сыном,
ходил положительно «
гоголем».
Степан Сидорович
ходил положительно
гоголем, не чувствуя под собою от радости ног.
— Ну, кажись, смерти-то его еще не видать:
гоголем ходит. Смотри, парень, тебя переживет и не раз еще разукрасит! — подзадорил Якова Коропат Иванович.
Он вбежал в кабинет своей семенящей походкой, той походкой, которой
ходят все молодящиеся старички, так метко названные
Гоголем «мышиными жеребчиками».